На Лёшину годовщину

Алексей Бурков производил впечатление сразу и бесповоротно. Мне никогда особенно не нравились выпуски его спортивных новостей. Не нравились - и не не нравились. Я просто никогда, оставаясь зрителем, не выделял его из круга спортивных комментаторов. Но когда 17 марта 1994 года я вошел в маленькую и узкую комнатку спортивной редакции НТВ, где собирался на тот момент провести месяц-другой в ожидании нового большого проекта с друзьями по прежней работе, я обратил внимание на Буркова сразу. И не потому, что он сидел во главе стола прямо напротив двери. Там было на кого посмотреть, тем более в тесноте. Мой любимый комментатор Евгений Майоров, например. Позже я узнал, что он тоже ровно в тот самый день пришел устраиваться на НТВ.

Алексей Бурков - не знаю, кто как на экране, а в жизни так бывало со всеми, кого я знал, - моментально приковывал к себе внимание потому, что он был фантастически обаятельным человеком. Поясной анфас спортивных новостей был не в состоянии этого передать в должном объеме. И обаяние Буркова было не заискивающим, не обязательно веселым. Я читал в чьих-то воспоминаниях о другом человеке, но это очень подходит: он был в целом очень похож на мужчину. Мужик. Нормальный, молодой, сильный. Он всегда был таким.

В этом была разгадка всего, что он делал. Не разгадка - ключ. Потому что дело его не было таинством. Именно поэтому - потому, что его знали как красивого порядочного мужика, - он и возглавил спорт в новой команде НТВ. Именно потому, что это масштабное начинание он ровно и спокойно, по-мужски вел год за годом, ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в том, что именно он должен возглавить резко увеличившийся спортивный проект на НТВ-Плюс. Позже, в смутные времена раздела НТВ, в компании на время создали свою спортивную редакцию - именно в противовес. Почему так вышло? Потому, что в силу ряда документальных особенностей НТВ уже перешло в собственность Газпрома, а Плюс оставался в руках у Гусинского. Там разный был срок исполнения финансовых обязательств. Бурков не вставал в позу, не запахивался в воображаемый плащ - он просто взял и не побежал навстречу новым хозяевам. А они восприняли это как гордыню, разумеется. И знаете, ничего не случилось. Пришли позже, разумеется, сами.

Нельзя его было умыть. Потому что он всегда оставался собой. В этом он был образцом - Бурков просто делал свое дело.

Мы с Димой Федоровым часто между собой пошучивали, что оказались последними, пришедшими на НТВ, кто был с Бурковым на "ты". Дальше как-то уже так получалось, что он оказался Алексеем Иванычем. За глаза Буркова никто и никогда не называл о фамилии. Мне кажется, потому, что его образ - строгий, безусловно, начальственный, большой - всегда был в первую очередь живым. Он руководил все растущим каналом не по телефону и не приказами. Он руководил им глазами и руками.

Леша бывал разным. Он далеко не всегда оказывался прав. Он бывал несправедлив. Скажу честно, в наших с ним отношениях бывали очень разные, диаметрально противоположные периоды. Но на пике взаимоотношенческих проблем я никогда его не ненавидел, как бы он, на мой взгляд, ни был неправ. Нельзя его было ненавидеть, слишком очевидны были его достоинства. Даже когда застил глаза гнев - он застил их не настолько.

Про наш Плюс часто говорят, что это семья. Не в пафосном смысле - просто такой тип коллектива. Человеческие отношения превалируют. Чаще всего это связывается, и справедливо, с фигурой Анны Владимировны Дмитриевой, которая каждому из нас в определенный момент оказывается мамой или бабушкой. Но это неполная и неточная правда. В этой семье в придачу ко всему был еще и отец. Опять же - долой пафос, пафоса здесь ноль. Просто вот такого редкого типа руководителем был Леша. Он был прав, как бывает прав отец в семье, и точно так же иногда оказывался неправым и даже несправедливым. От этого он не переставал быть тем, кем он был. Что-то путано я рассказываю. Но это вправду сложно выразить.

Работа у нас противная в том смысле, что говорим все время о хорошо нам знакомых людях - и всегда почти за глаза. Это я о комментариях. Мало того - те самые наши знакомые, люди спорта, они ведь, соревнуясь, комментарий не слушают. Им о комментарии рассказывают. Поэтому неизбежно и всегда потом, после матча, особенно если случилось проиграть, на канал звонят влиятельные люди. Звонят начальству. Иногда скандалят.

Дальше Буркова это никогда не шло. Письма он иногда давал почитать исключительно для смеха. Или так - к сведению. Например, однажды невероятно жесткое письмо по смехотворному, надо сказать, поводу пришло от тогдашнего второго лица в РФС Александра Тукманова. Тукманов требовал отстранить меня от эфира. Леша показал мне его однажды, когда мы как-то за чаем разговаривали на канальные темы, и речь зашла об одном моем коллеге. Я отозвался о нем очень позитивно, а Леша усмехнулся и сказал: ты его недооцениваешь. И достал тукмановское письмо. Ну и что? - спросил я. А то, ответил Леша, что N (тот самый коллега) имел глупость зайти ко мне и спросить, сделано ли что-нибудь во исполнение этого письма. Редкая глупость, по-моему, - подытожил Леша и выкинул отслужившее уже письмо в мусорное ведро.

Это, кстати, был руководящий принцип: Бурков никогда не позволял так или иначе наушничать и подличать. А все конфликтные ситуации в коллективе разрешались простейшим образом - вызывались обе стороны конфликта, а порознь дело не слушалось.

Никогда нельзя было понять, как этого большого, теплого, жизнерадостного человека выбрала такая подлая болезнь. Рак.

По нему никогда и ничего нельзя было подумать. Он остался таким же, каким был всегда. Можно перечислять эпитеты, но дело не в том, был ли он веселым или строгим. Это называется одним словом - он остался мужчиной. Просто он стал отсутствовать на работе чуть чаще и чуть подольше. Его лечили сперва в Лондоне, потом в Германии. Врачи отказывались от продолжение лечения поступательно.

Не было ни одного человека, который прежде был связан с Лешей и добился успеха в жизни, который не пытался бы ему помочь. За два месяца до того, как наступила развязка, стало ясно, что помочь может лишь чудо. Алексей Малашенко, некогда главный энтэвешный начальник, в силу известных причин давно живущий в США, раздобыл какое-то фантастическое лекарство и срочно прислал его в Москву со своим помощником. У помощника не было визы. Кто-то еще приехал встречать лекарство, договорившись с таможней о беспрепятственном проносе через границу, без волокиты...

Разумеется, ничего не помогло.

В последний раз я видел Буркова на работе через две-три недели после того, как мы вернулись с афинской Олимпиады. Мне кажется, мы должны считать, что он победил свою болезнь. Он не позволил ей, вопреки всем прогнозам медиков, оторвать себя от дела своей жизни, пока не закончился этот гигантский, рекордный для нас проект - Олимпиада в Афинах. Он был на месте, хотя каждый день в определенный момент температура у него подскакивала до сорока, нужно было сбивать. Никогда ничего нельзя было сказать со стороны. После того случая он приехал на работу только один раз. Приехал, потому что для него это было формой самоутверждения. Приехал - и смог пробыть только час. Только в этот момент нам, близким коллегам, стало все ясно. В дурные прогнозы мы уж и не верили, потому что Леша их уже раз сто к этому времени побеждал.

А потом он умер.

Я вспоминаю его неподражаемую улыбку. Я вспоминаю его суровый взгляд. Я вспоминаю его голос по телефону. Я вспоминаю его с телефоном у уха - очень часто заставал его звонящим в Питер маме (стандартное обращение: "Привет, мамуха!") Я помню, как он мягчил "г", приговаривая - да Бога ради.

Его нет. Как настоящий мужик, он оставил после себя дело. Дело. ДЕЛО. Оно стоит, не падает, оно процветает.

Вот бы и каждого из нас вспоминали так. Вот было бы счастье.