Начистоту. Часть первая
The Times опубликовала отрывки из мемуаров Агасси. Поверьте, это совсем не о том, как он употреблял наркотики и соврал об этом. По крайней мере, не только о том. Еще хочу отметить, что литературной обработкой рассказов Андре занимался лауреат Пулитцеровской премии Дж. Р. Морингер.
Я открываю глаза и не понимаю, кто я, где я. В общем-то, в этом нет ничего необычного в таком состоянии я провел полжизни. И все же, в этот раз все по-другому. Сейчас замешательство более пугающее. Более полное. Я осматриваюсь. Я лежу на полу, рядом с кроватью. Теперь я вспомнил. Ночью я переместился с кровати на пол. Я делаю так почти каждую ночь. Так лучше для спины. Слишком много часов, проведенных на мягком матраце, причиняют мне нестерпимую боль.
Я считаю до трех, а потом начинаю медленный и тяжелый процесс подъема. Со стонами я забираюсь на свою сторону кровати, потом сворачиваюсь в позу эмбриона, а потом переворачиваюсь на живот. Теперь я жду, жду, когда же кровь разбежится по венам. Я сравнительно молод. 36 лет. Но я просыпаюсь, будто бы мне 96. После двух десятков лет спринтов, резких остановок, высоких прыжков и трудных приземлений, у меня такое ощущение, что мое тело не принадлежит мне. Соответственно мое сознание тоже не принадлежит мне.
Быстро прогоняю в мозгу основные факты своей биографии. Меня зовут Андре Агасси. Мою жену Штефания Граф. У нас двое детей девочка и мальчик, пять лет и три. Мы живем в Лас-Вегасе, но сейчас мы в номере отеля Four Seasons в Нью-Йорке, потому что я играю на US Open-2006. Моем последнем Открытом чемпионате США. Фактически моем последнем турнире в жизни. Теннисом я зарабатываю на жизнь, несмотря на то, что я ненавижу его. Ненавижу с тайной темной страстью. И всегда ненавидел.
Когда этот последний кусочек самоидентификации ложится в мозаику, я перекатываюсь на колени и жду. Я шепчу: «Пожалуйста, пусть все это закончится». А потом: «Я не готов, чтобы все это кончилось».
Усталость этих последних дней просто ужасна. Кроме физического утомления, меня поглощает буря эмоций по поводу моего скорого ухода из тенниса. Сейчас прямо из центра утомления вырастает первая волна боли. Я хватаюсь за спину. Она целиком управляет мной. Я чувствую себя, будто кто-то прокрался ночью и прикрепил к моей спине блокиратор для автомобильного руля. Как я могу играть на US Open с этой штукой у меня на хребте?
У меня врожденный спондилолистез, это значит, что нижний позвонок смещен относительно остальных (это главная причина моей голубиной походки). С этим позвонком, который выбивается из общего ряда, остается меньше места для нервных стволов, которые проходят внутри позвоночного столба. Это значит, что при любом небольшом движении нервы защемляет. Добавьте к этому межпозвоночную грыжу, кость, которая растет в тщетных попытках защитить поврежденную зону, и этим самым нервам остается так мало места, что они начинают страдать клаустрофобией.
Когда их сдавливает, они посылают сигналы, и от боли, которая начинает пульсировать в моих ногах, у меня перехватывает дыхание, и я начинаю говорить что-то невразумительное. В такие минуты можно только лежать и ждать. Но иногда такое случается посредине матча. И тогда единственное лекарство играть по-другому, бегать по-другому, все делать иначе. Именно в такие моменты у меня сводит мышцы.
Никто не любит изменений но мышцы их вообще не выносят. Когда от них требуют изменений, мои мышцы присоединяются к восстанию спины, и вскоре все мое тело начинает войну против самого себя. Мой тренер, мой друг и человек, который заменил мне отца, Гил Рейес говорит, что таким способом мое тело заявляет, что оно больше не хочет играть.
Я отвечаю Гилу, что мое тело давно говорит об этом. А с января оно орет во весь голос. Мое тело не хочет уходить из тенниса оно уже ушло. Мое тело уехало во Флориду, купило там дом и белые брюки Sansabelts.
Поэтому я постоянно веду переговоры с собственным телом и уговариваю его повременить с уходом пару часов тут, пару часов там. Большая часть этих переговоров сводится к уколам кортизона, который на время облегчает боль. Но перед тем, как кортизон начинает работать, он сам причиняет тебе боль. Вчера мне сделали один укол, поэтому сегодня я смог сыграть. Это был третий укол в этом году, тринадцатый в моей карьере, и пока что самый болезненный.
Врач, не мой постоянный врач, бесцеремонно велел мне занять нужное положение. Я лег на его стол, лицом вниз, и его медсестра спустила мои штаны. Доктор сказал, что ему надо воткнуть 18-сантиметровую иглу, чтобы попасть как можно ближе к воспаленному нерву. Но он не может попасть точно, потому что мои межпозвоночные диски и костяной отросток блокируют путь.
Его попытки взломать блокировку подбросили меня до потолка. Сначала он ввел иглу. Потом установил какой-то аппарат над моей спиной, чтобы видеть, насколько близко игла находится к нервам. Он маневрировал иглой, пробовал и так, и эдак, пока мои глаза не наполнились слезами.
Наконец, он попал. «В яблочко», сказал он.
А потом ввел кортизон. Сначала жгло так, что я кусал губы. Потом стало нарастать давление, я почувствовал себя статуей, мумией. Из крошечного пространства в позвоночнике, где находятся мои нервы, будто выкачали весь воздух. Давление нарастало, и мне показалось, что моя спина сейчас взорвется.
Доктор сказал давление свидетельствует о том, что лекарство работает. Прямо бальзам на душу, Док.
Продолжение следует