Джон Макинрой. «Всерьёз». Часть 35
Этот пост написан пользователем Sports.ru, начать писать может каждый болельщик (сделать это можно здесь).
Перевод и иллюстрации - mandragora.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Джон Макинрой. Автобиография. "Всерьёз" ("Serious"). Глава 12 (продолжение)
Это был мой последний триумф. Мое выступление на Уимблдоне подняло мой рейтинг с 30 до 17 в мире, но я был поставлен перед фактом, что больше не выигрываю турниры. Этим летом я сказал Татум:
– Если в этом году я ничего крупного не выиграю, я перестану играть. Я уйду в тень и дам тебе возможность выйти на свет.
Татум не оставила мечту о возрождении своей актерской карьеры. В сентябре 1992 года корреспондент спросил ее о планах на будущее, и она сказала:
– Думаю, когда Джон завершит карьеру, он станет заботиться о детях, а я буду сниматься в двух картинах одновременно, буду сама выбирать сценарии и работать с кем хочу, наши дети пойдут в прекрасную школу, и мы будем жить долго и счастливо.
Я хотел помочь Татум осуществить ее мечту, но нам следовало бы обсудить ее воплощение. Эта мечта во многом совпадала с моей – безусловно, я хотел бы заботиться о детях гораздо больше, чем мне удавалось до этого – но Татум не учла, что по натуре я непоседа. Да, моя карьера в профессиональном теннисе подходила к концу, но я не хотел сидеть без дела, и если дело требовало поездок – что ж, так тому и быть. Если в вашу кровь проник этот вирус – если вы привыкли ездить по свету и чувствовать себя важной фигурой – не знаю, сможете ли вы когда-нибудь остановиться.
Я бы научился ценить свой дом, будь он счастливым. Но счастье давно его покинуло. Спустя годы, с невыносимой ясностью видно раздражение и разочарование, которые проглядывают сквозь эту голубую мечту Татум.
Под двойным грузом моих тщетных попыток возрождения карьеры и немалых трудностей, возникших с появлением третьего ребенка, наш брак не выдержал – мы стали невероятно далеки друг от друга. Слишком часто, когда мы были вместе, вместо близости между нами вставали гнев и отчуждение. Если Татум была особенно раздражена, она предлагала мне убираться и делать все, что я хочу. И это было как раз то, чего я хотел меньше всего.
Потом наши отношения совершенно зашли в тупик, а я должен был неделя за неделей уезжать на турниры. Когда я был молод и свободен, эти поездки приносили только радость, но сейчас я путешествовал с болью в сердце. Я был страшно одинок тогда – это не извинение, а лишь жалкая попытка оправдаться – и я пустился во все тяжкие.
Чем дома занималась Татум, и с кем она проводила время – я не знал и старался об этом не думать.
В октябре я был в Сиднее (Австралия) на турнире в зале. На тот момент моя игра была крайне нестабильной: я то блистал, как в прежние годы, то проигрывал тем, чей класс оценивал крайне низко. Я и свой-то класс уже едва ценил. В Сиднее я проиграл Эдбергу в четвертьфинале. Пристойный результат, но не более того.
Как-то вечером из Нью-Йорка позвонила Татум (когда Кевин и Шон пошли в подготовительный класс школы, мы решили перебраться на восток, а Малибу оставили как прибрежную резиденцию). В ходе разговора она обронила, что у нее в планах вечер в рамках предвыборной компании Билла Клинтона. Этот вечер будет проводиться в какой-то художественной студии, там будет играть Стивен Стиллс [гитарист]… Я едва прислушивался к привычному журчанию ее голоса, как вдруг Татум произнесла три слова, которые навсегда изменили мою жизнь.
– Ты не приглашен, – сказала она.
Теперь я был весь внимание:
– Я не приглашен? Почему?
Татум тут же попыталась сделать хорошую мину при плохой игре:
– Ты можешь пойти, но ты сам не захочешь, я уверена. Там соберутся совершенно неинтересные тебе люди. Я пригласила только несколько своих друзей из актерского класса.
«Друзья из актерского класса» - эта фраза прочно засела в моей голове. Теперь мне никуда было не деться от мыслей, которые я так упорно от себя гнал.
И тут без всякого перехода Татум сообщила, что ее мать попала в автокатастрофу и лишилась двух пальцев на руке.
Я захохотал. Я не мог сдержаться. Эти слова так дико прозвучали в контексте нашего разговора. Ее бедная мать, Джоанна Мур, вела настолько скандальную и безалаберную жизнь, что уже ничто не могло меня удивить.
– Какое следующее сообщение ты для меня приготовила? – поинтересовался я.
Татум рассвирепела – надо сказать, я ее понимаю.
– Как ты можешь быть таким бездушным? – закричала она.
Я попытался как-то сгладить ситуацию, но сам понимал, что уже слишком поздно.
Прилетев из Австралии, я взял напрокат машину и поехал в Палм-Спрингс, где жила мать Татум. Джоанна действительно потеряла два пальца – я до сих пор сомневаюсь, что дело было в автокатастрофе. По ее словам, она выпала из машины, перелетела через ограждение и насыпь, скатилась на дно двадцатифутового оврага [6 метров] – и осталась совершенно невредимой, если не считать потерю пальцев.
Разговор зашел о Татум и о наших испорченных отношениях.
– У нее сейчас трудный период, но ты просто будь рядом, – сказала Джоанна. – Просто будь рядом, и все закончится хорошо.
Казалось, она знала гораздо больше, чем говорила – и уж точно больше, чем знал я. Я уехал от нее в расстроенных чувствах.
Оставшиеся дни октября мы провели в ледяном молчании: Татум, очевидно, на что-то решилась. В конце месяца мы решили официально разъехаться – мысль о разводе была для меня невыносима, хотя в глубине души я понимал, что этот шаг неизбежен.
Я был опустошен.
Меня убивало, что я должен играть – в ближайшее время, по крайней мере, никуда от этого было не деться. У меня были обязательства перед тремя турнирами: Париж (в зале), Антверпен и Кубок Большого Шлема в Германии, а кроме этого я должен был играть в финале Кубка Дэвиса против Швейцарии в Форт-Уэрте.
Одновременно пришел конец и моему браку, и моей карьере, но почти никто, кроме меня и Татум, об этом не знал. У меня словно выбили почву из-под ног. Я не знал, как жить дальше, но жить было как-то надо.
В Париже я в прямом смысле слова плакал на переходах. Я закрывал голову полотенцем и притворялся разозленным. Никто ничего не заподозрил – я вечно был чем-нибудь раздосадован. Я не мог рассказать правду и искать сочувствия – мне казалось, что этим я уроню свое достоинство. Меня спасло то, что в Париже был Патрик – ему одному я мог хоть немного рассказать о том, что со мной происходит. Мы играли вместе пару – всего третий или четвертый раз в туре. Я проиграл в одиночке во втором круге, а мы с Патриком никогда раньше не добивались особых успехов, но игра с братом придавала мне столько сил, что мы выиграли турнир!
Потом я один поехал в Антверпен и опять проиграл во втором круге. Полгода у меня все валилось из рук.
Финал кубка Дэвиса в Форт-Уэрте принес мне кратковременное облегчение. Я привез с собой группу поддержки: родителей,
братьев, всех своих детей, няню, своего агента Серджио Палмиери. Каждый из них был мне необходим. За несколько дней до этого я был в гостях у Андре Агасси в Лас-Вегасе и сказал ему:
– Не знаю, смогу ли я играть в Кубке Дэвиса – у меня просто нет сил.
Новость о нашем расставании просочилась в прессу – несколько фотографий Татум, отрывающейся со своими новыми друзьями, раздуло огонь – и репортеров интересовало только это. Перед своим первым матчем (я должен был играть пару с Питом Сампрасом) я пытался тренироваться и проводить время с детьми, увертываясь от докучливых вопросов.
Это напряжение сказалось, когда я наконец-то оказался на корте. На стадионе царил хаос, который я так любил на Кубке Дэвиса – американские фанаты размахивали флагами и дудели сигнальными рожками на швейцарских болельщиков в национальной одежде, которые, в свою очередь, скандировали лозунги и гремели коровьими колокольчиками – но сейчас внутри меня был еще больший хаос. Я сделал двойную ошибку на сетболе во время тайбрейка первого сета, а во втором сете опять потерял свою подачу при счете 5-4, и мы с Питером проиграли этот сет на очередном тайбрейке.
Я был взбешен и унижен одновременно. Этот Кубок Дэвиса был для меня последним; я не мог проиграть свой последний матч – и кому? – швейцарцам! (Тогда они впервые добрались до финала). Я принялся орать на Питера, стараясь завести его, переругивался с Якобом Хласеком и Марком Россе – швейцарской парой. Каким-то образом нам удалось вытащить третий сет, 7-5.
Когда мы пошли в раздевалку на десятиминутный перерыв, я был в состоянии аффекта. Страх, гнев, разочарование и боль внутри меня образовали такую адскую смесь, что у меня буквально дым валил из ушей.
– Мы пойдем и надерем им задницу! – орал я на Пита, Джима Курье и Андре Агасси. – Мы пойдем и надерем им задницу!
Я выкрикивал это снова и снова, как воинский клич, пока не охрип.
И когда мы с Питом вернулись на корт, мы как раз это и сделали.
Каждый раз, когда мы выигрывали очко, Агасси и Курье кричали:
– Дайте ответ! – эту короткую фразу я иногда использовал в перепалках с арбитрами.
Пит – представьте себе, Пит Сампрас! – кричал и вздымал свой кулак. Болельщики на трибунах сходили с ума, сигнальные рожки заглушили коровьи колокольчики. Мы выиграли последние два сета 6-1, 6-2. Когда матч закончился, Пит крепко меня обнял:
– Мак, я люблю тебя, – сказал он.
Вечером мой голос восстановился, а на следующий день я вновь кричал до хрипоты, когда Джим победил Хласека в четырех сетах.
Нужны какие-то официальные сообщения о разрыве? Мне - нет
Когда все было кончено, я взял большой американский флаг и побежал по стадиону, круг за кругом, размахивая флагом высоко у себя над головой, а публика бесновалась на трибунах. Я никогда не был так счастлив.
Затем я вновь превратился в несчастнейшего человека. С родителями, братьями и детьми я вернулся в Нью-Йорк и на следующий же день полетел в Германию на Кубок Большого Шлема. Я не представлял, как буду играть в теннис: я едва передвигал ноги.
В аэропорту Кеннеди я пошел купить себе что-нибудь почитать, чтобы во время перелета отвлечься от преследовавших меня постоянно мыслей. И первое, что бросилось мне в глаза, был журнал «Пипл» с нашими фотографиями на обложке и заголовком «Конец любовному союзу». Я купил его, сам не желая того – я не мог удержаться – и прочел статью. Я не могу припомнить ни строчки, эта статья слишком разозлила меня. Основной упор делался на то, что в разрушении брака виноват именно я, так как не давал Татум делать карьеру.
Через месяц после нашего расставания мы с Татум пошли на премьеру фильма «Малкольм Икс» на Манхеттене. Мы все еще жили в одной квартире, вместе с детьми, но в разных комнатах. Это был очень странный период нашей жизни, и я понятия не имел, чем он закончится. Поэтому, когда Татум предложила сходить на премьеру вместе, я ответил:
– Почему бы и нет?
Полагаю, что точно так же, как десять лет назад, когда я лелеял тайную мечту о возвращении Борга, сейчас меня не оставляла крошечная надежда на то, что мы с Татум снова будем вместе.
Я пожалел о своем согласии сразу же, как мы пришли в кинотеатр. О чем я только думал? Повсюду были фотоаппараты, разгоряченные репортеры, выкрикивающие свои вопросы. По одной ей ведомой причине Татум просто сияла этим вечером, а мои кривые улыбки побили все рекорды по притворству. Когда погас свет, на меня нахлынули привычные горестные мысли: «Почему мы не вместе? Почему она совсем не страдает – пусть даже она думает, что все делает правильно?»
Когда картина закончилась, Татум посмотрела на меня даже с долей сочувствия.
– Однажды ты скажешь мне спасибо, – произнесла она.
Поначалу до меня не дошел смысл этих слов. Потом я догадался, что она имела в виду. Она была убеждена, что приносит мне одни неприятности и не может быть такой женой, какая мне нужна – я буду счастливее с другой.
Но в то время я даже представить себе не мог рядом с собой никого, кроме нее.
Кроме того, меня задел ее тон. Я тогда был совершенно разбит, а она казалась счастливее, чем когда бы то ни было за последнее время, и в ее словах сквозило превосходство. Это выглядело так, как будто моя слабость придавала ей сил.
Меньше всего мне хотелось приклеиться к Татум, как банный лист, и терпеливо ждать, пока она окончательно определится. Я желал либо разрешить наши проблемы, либо расстаться по-хорошему.
Вернувшись с Кубка Большого Шлема, я сказал, что намерен жить в своей квартире, и если она действительно хочет разойтись, пусть съезжает. Она съехала. Все было кончено.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------